Моральная анестезия

Демонстративное убийство Бориса Немцова, публичные угрозы Кадырова в адрес оппозиционных политиков и журналистов являются несомненным свидетельством скатывания российской власти к всё более жёстким формам авторитаризма. Между тем сильный, институционализированный авторитарный режим, как правило, не нуждается в терроре против оппозиции и наиболее активной части населения.

Политолог Татьяна Ворожейкина.

Классическим примером такого режима в Латинской Америке было правление Институционно-революционной партии в Мексике, «совершенной диктатуры», как назвал ее лауреат Нобелевской премии, перуанский писатель Марио Варгас Льоса.

Скрупулезная легитимация авторитарного режима через систему формально-демократических институтов позволяла в течение 70-ти лет полностью устранить неопределенность, связанную с выборами; регулярно, раз в шесть лет, осуществлять передачу власти от действующего президента к назначенному преемнику; обеспечивать функционирование президентской власти как автономной и самодостаточной силы, полностью господствующей и в политике, и в обществе.

Самой поразительной особенностью этого режима была его способность кооптировать во властные структуры не только большую часть своих политических противников, но и тех, кто в разные годы возглавлял движения социального протеста.

Эта феноменальная стабильность была серьезно подорвана в 1968 г., когда полиция и армия расстреляли студенческую демонстрацию и обрушили репрессии на руководителей демократического и рабочего движения. Это стало свидетельством очевидной для всех слабости режима, утери им способности к кооптации и маргинализации оппозиции, серьезного сбоя в институциональных механизмах его функционирования.

Следующее поколение авторитарных режимов в Латинской Америке, военно-бюрократические диктатуры 1960–1980-х гг., напротив, сделали террор главным орудием установления политического и социального контроля над обществом.

Первый из них, бразильский (1964–1985), положивший начало убийствам и систематическим пыткам политических противнивников, а также «эскадронам смерти» как главному орудию т. н. экстраофициального террора, через десять лет показался вполне вегетарианским по сравнению с практикой военных режимов Уругвая, Чили и особенно Аргентины.

Аргентинская диктатура 1976–1983 гг. была установлена в самой богатой и экономически развитой стране континента, население которой в подавляющем большинстве состояло из потомков европейских иммигрантов и считало себя, по выражению Хорхе Борхеса, «европейцами в изгнании». Именно в этой стране был установлен чудовищный террористический режим, жертвами которого стали более 30 тысяч убитых, замученных насмерть и бесследно исчезнувших ее граждан.

Государственный террор в Аргентине осуществлялся «экстраофициально»: вооруженные люди без формы и знаков различия уводили человека, и он исчезал навсегда, не оставив никакого следа – ни документов, ни могилы. Эта стратегия запугивания увенчалась успехом: большинство аргентинцев сознательно или подсознательно предпочло ничего «не знать» о ночных похищениях, чудовищных истязаниях и бессудных казнях десятков тысяч сограждан.

«Знать» означало столкнуться с моральной дилеммой: оправдать применяемые средства «наведения порядка», что было по-человечески очень трудно, или же осудить, что было очень опасно. Гораздо удобнее было обвинить жертвы террора и согласиться с формулой: «Значит, было за что».

Теперь смехотворные угрозы Кадырова и его сподручных воспринимаются сугубо серьёзно. Фото: newsgid.net

Чем меньше человек знал, тем легче ему было считать, что репрессиям подвергаются только члены леворадикальных организаций. Все, что происходило, происходило с «другими», «не с нами», до тех пор, правда, пока это внезапно не обрушивалось на «нас»: вдруг исчезали сын, жена, сестра. Эта «моральная анестезия» означала фактическое сообщничество большинства аргентинцев с диктатурой. За исключением немногих правозащитных организаций, объединявших родственников исчезнувших и политзаключенных, общество практически не сопротивлялось государственному террору.

Размах и изощренность этого террора не были иррациональными. Военные в Аргентине и Чили были преисполнены решимости превратить репрессивное государство в орудие радикальной перестройки общества сверху вниз, восстановления иерархических структур, которые отвечали бы их представлениям о правильной организации общества. Речь шла о неустанных, систематических попытках государства взять общество под полный контроль, с тем чтобы установить «порядок и власть». Это жестко вертикальное, авторитарное, патерналистское представление об идеальных взаимоотношениях государства и общества вполне сочеталось с радикально либеральной политикой, которую эти режимы проводили в экономике.

Как официальный, так и экстраофициальный террор, который осуществляли против своих граждан южноамериканские диктатуры, был, как это ни дико звучит, террором институциональным. Люди, которые убивали, пытали и похищали, действовали не в собственных интересах и даже не в интересах тех структур безопасности, к которым они принадлежали: они действовали в интересах государства, «выполняли приказ». (Именно это сделало таким трудным и долгим последующий процесс разбирательства с прошлым и наказания виновных в Бразилии, Аргентине и Чили.)

Напротив, в странах Центральной Америки террор осуществляли преторианские структуры, которые подчинялись диктатору лично и напрямую. Собственность, конфискованная у убитых или «исчезнувших» противников Трухильо в Доминиканской Республике, Сомосы в Никарагуа или Дювалье на Гаити, как правило, переходила в личную собственность диктатора. Решающая роль в этом процессе принадлежала т.н. «национальным гвардейцам», или «тонтон-макутам», которые дали нарицательное имя для преторианских репрессивных структур, представляющих, по сути дела, обычные банды убийц и вымогателей, нанятых для обслуживания личных интересов диктатора.

До 27 февраля 2015 года можно было делать вид, что латиноамериканские аллюзии не имеют к нам отношения. Хотя предвестья были, и весьма многочисленные: пытки, исчезновения и бессудные казни в Чечне, совершавшиеся сначала российскими военными и федеральными структурами безопасности (они же «эскадроны смерти»), а с середины 2000-х структурами клана Кадыровых.

Чечня за последние 20 лет стала испытательным полигоном для большинства террористических стратегий, о которых говорилось выше на примере Латинской Америки: как «институционального» террора в отношении противников режима и населения, так и убийств и вымогательств (т. н. Фонд Ахмата Кадырова), осуществляемых с помощью преторианских структур в личных интересах диктатора.

Однако все это происходило «не с нами», подавляющее большинство российского населения предпочитало «не знать», о происходящем в Чечне. Даже громкие убийства Анны Политковской в 2006 г. и Натальи Эстемировой в 2009 г. всерьез не затронули общество: обе журналистки открыто выступали против Кадырова, общество молчаливо соглашалось с тем, что их «было за что» убивать. То же самое и в еще большей мере относится к политическим противникам Кадырова, убитым чеченскими «тонтон-макутами» в Москве и за границей. В результате российское общество было подобно аргентинскому в 1970-е гг. подвергнуто мощной «моральной анестезии», позволявшей большинству вообще не соотносить чеченские проблемы с собственными.

Убийство Бориса Немцова сделало «чеченский» террор московским. После демонстративного расстрела ведущего оппозиционного политика рядом с Кремлем все, даже самые дикие и, казалось бы, смехотворные («Инстаграм» с двойным портретом Рамзана и овчарки) угрозы Кадырова и его сподручных воспринимаются сугубо серьезно.

Между тем вовсе не очевидно, что угроза сползания страны к массовому террору исходит от Кадырова или главным образом от Кадырова. Его причастность к убийству Немцова весьма вероятна, но не доказана, и, главное, совершенно непонятны в таком случае его мотивы.

С другой стороны, нынешняя медийная активность Кадырова совершенно очевидно связана не с его ненавистью к российской оппозиции и желанием защитить от нее Путина, а с другими, гораздо более «земными» мотивами – размером трансфертов, перспективами переизбрания на должность и т. п.

Угрозы, исходящие из Чечни, – это, скорее всего, побочный продукт озабоченности Кадырова своим положением, что, однако, не делает их менее опасными. Кадыров демонстрирует российской власти и лично Путину, что он готов к осуществлению террора на всей российской территории.

Вероятность того, что в условиях экономического кризиса и резко сократившейся способности российского авторитарного режима к кооптации противников и к маргинализации политической и социальной оппозиции эти предложения будут услышаны, к сожалению, возрастает.

Татьяна ВОРОЖЕЙКИНА, специально для «Псковской губернии»

Предыдущие материалы автора см: К. Гуськов. Татьяна Ворожейкина: «Если бы Путин отменил выборы сейчас, то страна, я думаю, это проглотила бы»; К. Гуськов. Татьяна Ворожейкина: «Очевидно, что у нас происходит ужесточение авторитарного режима».