Колдовка

Маньку в деревне звали Лешачихой. Рассказывают, что ещё молодой она шастала в лес, да как уйдёт – никому другому в лесу толку нету: или заблудится, до ночи к дому выйти не сможет, или ногу свернёт, да грибы-ягоды рассыплет… А уж когда забрюхатела Манька незнамо от кого, да плод извела – мёртвый родился мальчонка, к тому ж о шести пальцев на ногах, тогда ж и прилипла к ней кличка – Лешачиха. Знамо дело, коли Леший в дружках…

Рисунок: Сергей Рубин

Сама-то она деревенских презирала – за болтовню пустую, за лень, да водку. Как глянет грозно у колодца на баб круглым петушиным глазом – так и замолкали бабы, прятали взгляд – поди, сглазит ещё… «Сильная Лешачиха колдовка! – говорили о ней бабы. – Губа ядовитая: скажет слово – молоко киснет…».

Только председатель колхоза её жаловал, хотел поставить бригадиром, да не пошла она в колхоз: за что невзлюбили её ещё больше.

Но правды ради надо сказать, что на своём маленьком поле она работала от зари до зари, и всё у неё росло и колосилось: картошку жук не ел, капуста не трескалась от дождей, а морковь ровная торчала, не кручёная. А если возьмётся с мужиками сено косить, так не всякий угонится за ней, и сено тогда стоит до весны, не гниёт.

Мужики Лешачиху тож побаивались, и заигрывать-загуливать с ней мало кто пытался. Отбреет, пригвоздит словом так, что сам не рад уйдёт мужик, и маяться будет обидой ещё долго…

Хотя и не страшна она была с виду – ещё молодая, едва к сороку подбиралась, крепкая, ладная, но круглые глаза её были так злы и пронзительны, что взгляда её никто не выдерживал, терялся.

В тот год, когда случилась эта история, лето выдалось дождливое, сена накосить не успели, а то, что успели, – погнило. И только у Лешачихи на сеновале оно лежало душистое, словно вчера просушено.

В зиму кормить скотину было нечем, потому на общем собрании колхоза было решено, что половину стада придётся забить. И уже под самый конец собрания пришла Лешачиха и сказала, что сено своё отдаст колхозу, потому как она корову хочет продать, и сено ей ни к чему. Но попросила за это не резать семилетнего племенного быка Борьку, потому что очень уж хорошие телята от него родятся, стадо надо будет восстанавливать, а уж кто лучше него огуляет?

Председатель согласился было с ней, но остальные колхозники начали шуметь, что Борька только жрёт да срёт, что току от него стаду нету, лучше уж оставить коровку какую – она хоть молока даст, всё колхозу деньги.

Председатель развёл руками – ну что ж, общество против, надо Борьку резать… Плюнула Лешачиха в сердцах и сказала, что тогда и сена своего не отдаст – толку всё равно с коров не будет, а сено только зря переведут. И ушла.

Стадо урезали наполовину. Но и на тех, что оставили, сена не хватало. Коровы стали худеть, молоко стало тощее.

Председатель пришёл к Лешачихе: продай, что ль, сено, ты ж без коровы, тебе зачем оно? Она поджала губы, и процедила: «Теперь-то что, кормить-то некого будет… Забирай даром, и гори оно всё…».

Пять тонн почти вывезли из Манькиного сеновала.

А в ту же ночь случилась гроза, и молния ударила прямо в навес возле коровника, где хранилось сено. Сено вспыхнуло моментально, загорелся и коровник. Коров-то успели выгнать, но всё сгорело дочиста. Сторож Петрович уверял всех, что молния так шибанула, что он едва не оглох.

Председатель напился самогонки, собрал мужиков, рассказал им про вчерашние Лешачихины слова, и они все вместе пошли к её дому. Подперев вилами входную дверь, он облил её бензином, остатки выплеснул под окно и подпалил.

Когда дом сгорел, никаких следов Лешачихи не нашли. Больше её никто не видел.

Только сено колхозное с тех самых пор и до января не стояло – всё плесенью сгорало. Да и сам колхоз вскоре развалился – кончилась Советская власть.

Наталия ПОЛЯНСКАЯ-ТОКАРЕВА