Выбор России между Татьяной Лариной и Евгением Онегиным

Вслушиваясь в пушкинские тексты Валентина Непомнящего

Выйдешь в Михайловском из еловой аллеи к дому, а у Пушкина в кабинете лампа горит – то ли заработался и не видит, что уже день, то ли с ночи свечу не задул и спит без страха. А, может, это Таня Ларина с изумлением, печалью, любовью, вопросом глядит на «лорда Байрона портрет», на «столбик с куклою чугунной» и листает книги из библиотеки Евгения Онегина, «в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно с его безнравственной душой, себялюбивой и пустой» и не умеет понять Евгения – кто он: «слов модных полный лексикон? Уж не пародия ли он?».

«Евгений Онегин». Татьяна Ларина и Евгений Онегин. Сцена из оперы. Opera Holland Park, Лондон.

Как дитя своего века, я хожу по Михайловскому, спрятав под шапку наушники, а в карман плеер, и ненасытно слушаю, как В. С. Непомнящий главу за главой читает и комментирует «Евгения Онегина» и вслушиваюсь, вслушиваюсь вместе с ним в космос романа и заглядываю через плечо Тани – что она там листает, что вообще читали «продвинутые» современники её Евгения – Бенжамен Констан, Шодерло де Лакло. Кто еще?

И вместе с Таней с ужасом откладываю эти далекие ее сердцу книги. И радуюсь, какой чудный образ находит Непомнящий, чтобы нам лучше понять её состояние за этим чтением, рисуя нынешнюю девушку таниных лет, которая впервые в столице идет по художественному музею и смотрит Брюллова, Саврасова, Васильева и узнаёт свое сердце и свою любовь, а потом вдруг в соседнем зале без всякого перехода – Сальвадор Дали, Мунк, Малевич – как удар, как взрыв!

И тут нынешняя Таня, воспитанная нынешними «ричардсоном и руссо» (если они еще есть – нынешние-то), кто берег её сердце и растил душу, вдруг видит на полке за Бенжаменом Констаном Дмитрия Пригова и Виктора Пелевина и отшатывается…

И Непомнящий, дочитывая роман, говорит внешне неожиданное и как будто стороннее книге, но вмиг останавливающее наше сердце, что весь роман – вопрос о России: быть ли ей? И зависит это от того, что и кого она выберет – Евгения или Татьяну, цивилизацию или культуру, расчет или любовь, Пушкина или Булгарина.

И голос писателя прерывается, и я следом за ним ловлю себя на слезах и вижу отчаяние старого пушкиниста, который прощается со старым миром, с Пушкиным и все меньше надеется остеречь молодых слушателей (хотя они ещё, слава Богу, хлопают, хлопают ученому по окончании его выступления, понимая, что прощаются с чем-то, чего им уже не видать), но уже мало верит в возможность удержать этот мир красоты и чистоты, которые спасут мир (у Достоевского – красота, у Непомнящего – Татьяна, которая впервые явлена в прочтении Непомнящего как жертва России перед вызовами расчета). Устоит в наших сердцах Таня Ларина – и Россия спасена, а станет она только литературной героиней, «типическим образом» – и нам крышка.

И я «выхаживаю» роман по окрестностям Михайловского, как вопрос и страдание, и неожиданно вижу, как медленно растет в сердце другой вопрос: что есть сегодня писатель в России? Есть ли он еще в старинном понимании, когда не в одних уездных городах вслед писателю (даже если его и не читали, шелестело «писатель, писатель…», как эхо чего-то объединительно высокого, о чем уже и сами шепчущие не помнят)?

И вспоминаю книжные прилавки, которые всё хотят сократить наш путь к Истине, чтобы мы не мучились, а получили готовые ответы и ясные ориентиры – вот сто великих мудрецов, сто еретиков, сто героев. Прочитай – и спасешься.

А что если взять и назвать сто современных работающих писателей, которые есть совершенное зеркало сегодняшнего дня – может, тогда тоже не надо будет оставлять ни Таню Ларину, ни читателя в неведении и метании. Назови ему эти имена, и он спасен, и он в центре России и мира, и он – народ, хранитель идеи и дитя Отечества!

И я начинаю собирать для себя этих сто, которые для меня свет и правда, опора и вера. Конечно, сначала сходятся самые близкие, друзья из писательского сословия (за долгую жизнь их набирается достаточно), потом те, кто подальше, но тоже читаем с любовью. Не сразу, конечно, но сотню соберешь.

А потом устыдишься и вспомнишь и тех, кто миропониманием-то чужд, но тоже задевал твое сердце. И окажется, что и этих «чужих» тоже много. И тоже не сотня ли? И ты уже побоишься заглядывать дальше, потому что список грозит потерять границы. Тем более когда вспомнишь, что тиражи сузились и ты никогда не узнаешь, что в этот час выходит достойного в Калининграде и Магадане, Воронеже и Белгороде, Новосибирске и Челябинске.

Литературная карта раскинулась «от моря до моря» и число только подтвержденных удостоверением писателей едва ли менее пятнадцати тысяч. А ты со своей сотней.

Да и Бог с ним, с числом. Ты начинаешь догадываться о более существенном – что общие-то имена находятся только в обществе с ясными духовными границами. А у нас вон свои суверенные государства – Союз писателей России, Союз Российских писателей, не по одному в Москве и Питере – и всякий союз со своими «гениями». Разве с улыбкой вспомнишь Хармса: «Ну куда это годится? Пушкин – гений, Гоголь – гений, Толстой –гений… Когда это кончится? Тут всё и кончилось».

Не сошлешься даже на такой аргумент, как время – «время все расставит по своим местам», потому что и время у нас теперь у всех разное – кто норовит остаться в пятидесятых, кто в семидесятых, а кому и нынешний год консервативен и не терпится в следующее десятилетие.

Может быть, только в небесной истории эти сто-то имен уже ведомы и Бог хранит всякое деревце, чтобы сделать их для нас русским лесом и лет через сто мы (вот нарочно поживем и посмотрим) узнаем, что и в наше время были книги «большого стиля» и что и сейчас пишутся где-то «Последний поклон» и «Последний срок» (или они не зря звались «последними»?) и складываются «Привычное дело», «Дом на набережной» и «Дожить до рассвета» (или уже ни «дела», ни «дома», ни «рассвета», а одни моментальные фотографии дня большей или меньшей резкости?).

И опять я слышу вопрошающий голос Непомнящего в комментарии к последней главе романа: будет ли еще Россия или уйдет? И как уйдет – «как град Китеж» или как крейсер «Варяг»? – с безмолвным смирением или подняв все вымпелы с открытым лицом?

Еще недавно нашей Родиной была земля, русская деревня (даже у самых городских) и великая литература. А уж теперь осталось одно русское слово как опора и спасение, единственная непопранная святыня (с церковью уже чего-чего мы за историю не проделали, а язык все-таки берегли и в войну клялись устами А. Ахматовой: «Свободным и чистым тебя пронесем, и внукам дадим и от плена спасем – навеки»).

А вот уж мы и за него взялись и приканчиваем с тем же усердием, с каким изводили деревню. И всё во внешней заботе о цивилизации, интеграции, оптимизации и других «-циях», которые силками расставлены на наших исторических дорогах умными охотниками.

И уж какие тут сто писателей! Какие толстые и достоевские? Уже вот-вот хранителями русской речи останутся писатели, переехавшие ТУДА и ТАМ консервирующие усвоенную ими ЗДЕСЬ традицию. Все больше писателей русского зарубежья (и именно самого последнего «зарубежья») предлагают свои сочинения на соискание отечественных премий и получают их как раз за устойчивый, менее нашего поврежденный язык.

Однажды проснешься, подумаешь назвать сто русских писателей, а уж они все ТАМ, а здесь – одни члены Союзов. И все больше дома выходит книг для онегинской библиотеки, а уж для Тани Лариной и вовсе нет ничего. Немудрено, что нет уже и самой Тани.

Ах, не зря Пушкин предупреждал «Погибнешь, милая!» И рука тянется выключить лампу в онегинском кабинете и успеть вывести Таню из кабинета «опаснейшего чудака» к сиянию Сороти, к небесам, к Александру Сергеевичу, который сам возле неё спасся от Онегина в себе и нас вывел. И её выведет.

Просто мы все устали, дали себя на минуту запугать «передовыми тенденциями», «цивилизованным человечеством», «дискурсами» и «контентами».

А Пушкин-то, слава Богу, – уже в генетике, и это он все наши сто вечных писателей и есть, сколько бы нас в это число ни входило.

Валентин КУРБАТОВ,
с. Михайловское