Над городом чужие самолеты

Начало в №18

Каждую ночь ночуем в бомбоубежище в подвале нашего дома. Полутьма, разговоры шепотом: «Минск бомбили - есть жертвы". "Помалкивайте... Паникера расстреляли на вокзале...» «Самолет наши сбили за Двиной. Теперь и нас бомбить будут...» «Завтра детей отправят за город, в лес, на дачи, там безопаснее...»

Последнее письмо отца: «Ведем бой. Силы не равны! Срочно выезжайте в Псков!» Мама была на станции. Просила машиниста отвезти нас в Псков: «Внуки Хомича Василия Ивановича!» - деда все знали... Машинист молча горько покачал головой и показал глазами на обгоревший и изрешеченный пулями состав... Поздно!

Дома все вещи упакованы: Пусто. Сиротливо стоят кожаные диваны, шкаф, канцелярские столы, стулья - это «казенные».

Утром в доме появляются солдаты... «Срочно! Всем по машинам! Приказ командующего... Без вещей! Генерал Павлов... Павлов... Дает три истребителя в сопровождение до Орши...»

Мама просит разрешения взять швейную машинку. Упакована. Я хватаю отцовское охотничье ружье в чехле. «Нельзя». «Папино!». Старшина смотрит на меня с братом, на маму. Солдатам: «Погрузите». Джек прыгает выше головы: «Папино ружье, чемоданчик с патронами, - может, на охоту?». Перед домом полуторка. Кузов набит битком женщинами, детьми, какими-то узлами. Нас подают через борт и втискивают впереди у кабины. Маме подают руку, и она забирается в кузов. Джек впрыгивает в кабину и садится на сиденье рядом с водителем. «Все? Поехали!» Старшина вытаскивает Джека за ошейник. Садится. Захлопывает дверцу, и машина трогается. Джек очень долго бежит за машиной. Не отстает. И эта сцена стала пределом человеческого терпения: вначале заплакали в голос дети, и через минуту рыдали все, пока полуторка не перевалила через переезд: шлагбаум закрылся, и товарный поезд закрыл Джека от наших глаз. Больше мы его не видели... Прости нас, милый пойнтер!

Мы уже были «погружены» в товарные вагоны-теплушки с нарами, накрытыми соломой. Мама сбегала в кассу, оформила билет по воинскому требованию до Пскова, когда какой-то шальной «мессер» спикировал на станцию и по дощатому перрону защелкали пули как горох. Толпа - врассыпную. Крики, стоны... Рев паровозов, извещающих о воздушной тревоге. Женщины, застывшие на дощатом перроне в неестественных позах.

Наш эшелон тронулся и быстро набирал скорость. Говорили, что кто-то отстал, что «мессеров» отогнали наши истребители. Мне кажется, что без единой остановки наш эшелон на предельной скорости догромыхал до Москвы. Может быть, ночами где-то и останавливались. Сквозь сон запомнилось слово «кипяток» и то, что в Орше была «воздушная тревога» - столько ревущих на разные голоса паровозов не довелось больше слышать никогда. Оршу прошли полным ходом. Видимо, эшелону с детьми и семьями военнослужащих была дана «зеленая улица». Сзади слышался сплошной грохот разрывов. Вагон трясло и раскачивало.

В Москве нас накормили настоящим вкусным супом из настоящих тарелок. К нашему эшелону прицепили несколько вагонов с Московским зоопарком. Бегал смотреть, за что попало от мамы. Запомнился слон в таком же «телячьем» вагоне, как наш, и клетки с разными зверями в другом. Свернувшаяся клубком лиса...

Наконец, говорят, приехали... Ночь, прохладно. Слабо освещенный перрон. Маленькое здание, под фронтоном которого крупно написано «АРДАНБУЕ». А где же Псков? Дедушка Вася? Говорят, Псков уже две недели как занят немцами... А мы - в Мордовии.

Нас погрузили на поджидающие эвакуированных телеги, и, казалось, всю ночь мы ехали по темному лесу, тряслись в дремоте от холода. Приехали в незабвенный город Ардатов, где и прожили всю войну в ожидании писем от отца. Беспрерывное ожидание и прослушивание сводок Информбюро у черной «тарелки» репродуктора - в этом, казалось, и заключалась вся жизнь.

Мама рано уходила на работу и приходила поздно. По ночам стирала, готовила, перешивала нам какую-то одежду, писала письма в разные инстанции, разыскивая отца, плакала. Ответы были неутешительные: «Пропал без вести». Лишь в 43-м году сообщили номер полевой почты отца, но... Десятки отправленных писем через полгода пачкой вернулись к нам: «Такой не значится». И опять слезы и ожидание какого-то чуда... Иногда приезжали фронтовики, кто в отпуск по ранению, кто «вчистую»: сосед-матрос - без ног... К ним собирались все - в каждой семье кто-то был на фронте. Уже были получены десятки «похоронок», и почтальон, казалось, уже не мог нести радость, на его сумку смотрели со страхом.

Хромает сгорбившись инвалид - почтальон, по деревянному тротуару стучит костыль. Старая темно-синяя форменная фуражка надвинута на глаза, на боку кирзовая сумка через плечо. И вдруг резкий дикий вопль раздается за его спиной: со двора ближайшего дома выбегает молодая простоволосая женщина, зажав белую бумажку в одной руке и головной платочек - в другой, валится в дорожную пыль и бьется об землю, горемычная... Похоронка. Долго мается и кричит несчастная, не поддаваясь никаким уговорам. Потом затихает, садится, раскачиваясь, начинает петь - причитать, разговаривая с погибшим о чем-то непонятном, но будничном. Этот речитатив-причитания врезался в память на всю жизнь... Вдруг, женщина резко поднимается, вглядывается еще мутными, сухими, жаркими глазами в лицо каждого. И говорит: «Что ж это я? Да не может быть! Жив он»! Поворачивается и, хлопнув калиткой, уходит в дом. Через час бабушка Шулова приходит навестить дочек, что живут над нами, и сообщает то ли нам, то ли самой себе: «Клавка-то на работу побегла... Ну, и слава Богу, на людях-то оно легче...»

Мы уже не раз пережили это горе: было и извещение: «Без вести пропал...», была и «полевая почта N», была и похоронка. Да, настоящая похоронка: «Погиб при исполнении воинских обязанностей. Похоронен в районе...». Но мамино сердце, заледеневшее от чужого и своего горя, уже не так остро воспринимало окружающее. Она поседела, похудела, выступили скулы и ввалились щеки. Пропадала с темноты до темноты на работе, а поздними вечерами, при свете керосиновой лампы готовила нам похлебку, стирала, штопала, мыла. Когда она спала? Не знаю. Иногда просыпался от ее неутешных рыданий в подушку.

Все поражения и победы Советской Армии прошли по нашим сердцам. А в июне 44-го наши войска освободили Псков, и пришло письмо с Урала от тети Лины - сестры отца, в котором она писала, что тетя Валя (сестра отца) жива - была в партизанском отряде, в 3-й бригаде вместе с отцом и дядей Сашей Григорьевым, бабушка Настя жива и маленький Валерий жив... Анатолий погиб... Живы свидетели его смерти. Тетя Валя была на могиле: Дядя Саша погиб... Деда Фаддея повесили немцы. 17 стрелковая дивизия, где служил отец с первых дней войны, попала в окружение и была уничтожена. Группа, выносившая знамя дивизии, уже под Великими Луками разбилась на три части, а скопление немцев под Луками было огромное (направление на Москву).

Две недели под сплошным обстрелом пролежали в болоте. Очевидно, многие погибли, но отец с товарищами выползли и решили идти на Псковщину. Пришли в Теплухино все в язвах, снимали носки вместе с кожей. Ели картошку в мундире не очищая кожуру. Их спрятали, лечили, а через неделю они ушли в партизанский отряд. Отец направил бабушку Настю и тетю Валю в Псков к деду Василию Ивановичу узнать, живы ли Надя с детьми. Отец был весь седой. Выходя из окружения из-под Лиды, отец зашел в Полоцк. Дом наш разрушен до основания, из бомбоубежища - подвала слышались стоны заваленных людей. Узнать что-либо о нас не смог: кругом были немцы. Посчитал, что мы погибли в бомбоубежище ...

Все эти подробности сразили маму - она заболела двухсторонним воспалением легких. Но выжила благодаря коллегам с молокозавода, которые где-то достали сульфидин и красный стрептоцид и две недели навещали нас, ухаживали.

Пришло письмо из Пскова. Город разрушен. Дом сгорел. Деда нет. Он сбежал из эшелона, когда везли всех в Германию. И жив ли? Ехать нам в Псков незачем и некуда. Бабка - Татьяна Федоровна с двумя младшими дочерьми живут на квартире у соседей, голодают... Работают на стройке - разбирают Иркутские казармы.

Мама много писала тете Вале, не верила в гибель отца. Рвалась в Псков... Стали готовиться к отъезду. Помогали нам всем миром. Помаленьку насушили мешок сухарей. На работе обещали выписать 10 килограммов брынзы - пахнет вкусно, но чистая соль (надо вымачивать). В общем, кое-что собрали на дорогу. Упаковали кой-какие вещи - отправили в Псков багажом.

...9-го мая 1945 года. Еще темно. Стук в окно: мой друг Женя Курепов кричит: «Победа! Победа!»

Люди плакали... В 12 часов напротив педучилища была сооружена трибуна, весь город собрался на митинг. Играла гармошка. Кое-кто пытался плясать.

Распрощался со своими друзьями Сашей Морозовым и Евгением Куреповым, с Сомовой горой, с рекой Алатырь, со школой. Увижу ли когда-нибудь этот милый городок Ардатов, речку, дорогих сердцу школьных друзей?..

В Псков ехали долго, наверное, около месяца толкались по вокзалам и бегали за кипятком. Запомнился город Горький: сплошной поток автомашин, мост через Волгу. И разрушенная, сгоревшая Старая Русса - вдоль железной дороги одни обгоревшие печные трубы и груды кирпича...

В Псков приехали 2-го сентября 1945 года: вокзал полуразрушен, город просматривался от вокзала до Собора - одни развалины и коробки домов пустыми глазницами окон смотрели на редких прохожих.

Юрий МАСЛЕННИКОВ.
Фото из семейного архива

На фото:Надежда Масленникова с детьми, 1942 г.